«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

должен нести ответственность, то он и должен быть председателем создаваемого фонда. Это было почти логично, правда, потом оказалось, что относительно банка и миллиона он солгал, но это выяснилось позже и пока за его председательство проголосовали. Чубайс тут же предложил в исполнительные директора кого-то из своих сотрудников (кажется, Лисовского или Евстафьева – в общем, кого-то из тех, кто был пойман со знаменитой коробкой из-под ксерокса, набитой долларами для выборов Ельцина), после чего раздал проект устава. Среди учредителей были люди разные, но всех их, кроме меня, объединяло полное неумение понимать уставы. Я их к этому времени уже несколько написал и тут же увидел, что инициируется, не знаю Пономаревым или Чубайсом, создание совершенно непрозрачной, скорее всего жульнической организации. Исполнительный директор всем распоряжается единолично, раз в полгода советуясь с председателем и раз в год устраивая заседания учредителей, которые должны утверждать отчет, не видя финансовых документов и участвуя в работе фонда скорее в декоративных целях.

Я жестко сказал, что деньги я могу найти – в мире и впрямь многие запуганы угрозой фашизма в России, но такой устав утверждать нельзя. Никто из нас, я думаю, не хочет терять свое доброе имя, подписываясь под неконтролируемой деятельностью неизвестного нам исполнительного директора. Чубайс примирительно сказал, что «мы, конечно, внесем изменения в устав», но тут обиженный Пономарев, который все это придумал и нас всех собрал (но почему у Чубайса?) заявил, что создание фонда – это его инициатива, что это фонд общественных организаций, а Чубайс никакую общественную организацию не представляет, и поэтому он предлагает избрать трех сопредседателей. Проголосовали и за это. Потом за избрание Пономарева вторым сопредседателем. Начали выдвигать кандидатуру третьего. Чубайс предложил какого-то юриста из аппарата президента, кажется, Оскоцкий – меня. Стали голосовать – голоса разделились поровну, повторили – то же самое. Тогда Чубайс с ловкостью опытного мошенника спросил:

– Я уже избран сопредседателем правления – я теперь могу голосовать?34

Я пожал плечами: «конечно». И он тут же проголосовал против. Он уже понял, что меня в сопредседатели избирать нельзя. Было видно, как глубоко он презирал эти наивные общественные организации и их председателей, но почему бы и не использовать их имена… Изменения в устав, конечно, внесены не были, я больше в фонде, хотя было получено громадное помещение – метров триста квадратных на улице Гиляровского – не появлялся, когда через год меня попытались затащить на собрание, ответил, что так как не видел финансового отчета, участвовать в этом не буду.

Пономарев сперва радовался, давал интервью «Эху Москвы», но, встретив меня месяца через три, начал жаловаться, что его – сопредседателя и инициатора создания фонда, туда не то что не зовут руководить, но даже ничего не показывают:

– Я же всем вам говорил, как составлен устав, – это было очевидно с самого начала.

Сколько времени Чубайс манипулировал этим фондом – не знаю. Я добился, чтобы моего имени там не было.

Вообще же вторая половина девяносто четвертого года и первая треть следующего – самое страшное время в моей жизни. Началось все с болезни – первого инфаркта Зои Александровны – матери моей жены. Долгие годы – двенадцать лет – пока я был в тюрьмах и лагерях, а между ними вынужден был жить в Боровске, Тамара работала, Зоя Александровна почти одна растила двоих наших детей. Особенно она заботилась о Нюше и внесла в наш дом такую открытую, ежеминутно проявляемую любовь, которой я, в своем очень сдержанном в демонстрации чувств доме, никогда не видел и даже не предполагал, что так даже бывает. К счастью, и Тома и Нюша (уже со своими детьми, моими внуками) вполне унаследовали это замечательное и такое нужное детям качество. Зое Александровне было не очень просто со мной – уже одно то, что я с ней, как и почти со всеми своими родственниками был на «вы», было ей и непривычно и неудобно, хотя никак не сказывалось на том, как она вела наш непростой дом. Но весь последний год я очень остро чувствовал непрочность нашего быта. Раза два говорил Тимоше, резковатому иногда, как и полагается подростку, юноше:

– Как ты не чувствуешь, что у нас все висит на волоске.

С середины девяносто четвертого года этот волосок оборвался. Зою Александровну удалось выходить, и они вчетвером уехали в Боровск. У меня, как всегда, была масса работы – надо было наверстывать все, что мы не смогли сделать, когда у «Гласности» не было офиса. Теперь он опять появился: мы арендовали, кажется, четыре комнаты в каком-то институте на Верхней Первомайской.

Августовским вечером я засиделся за какой-то статьей до двух часов ночи и, чего никогда не делал, решил прогуляться, чтобы лучше заснуть. Вечер был теплый, и я дошел довольно далеко от дома, остановках в четырех, до магазина «Океан» на «Бабушкинской», где на парапете сидела с гитарой компания молодых ребят, хорошо пела, прихлебывая пиво. Я подошел поближе – единственный прохожий в такое время. Кто-то стал предлагать выпить с ними, пели они хорошо – причин отказываться не было. Я подошел поближе – бутылок возле них было штук двадцать – и не только пивных – человек на семь. Это было не много и не мало, никто пьяным не выглядел, пиво, которым они меня угощали, кончалось, и я пошел с одним из парней к ближайшему киоску (тогда они все работали по ночам), чтобы угостить их парой бутылок пива. И это была, конечно, моя ошибка, усугубленная тем, что у меня не было в бумажнике рублей, а были только доллары – кажется, триста стодолларовыми бумажками. Продавщица охотно дала сдачи по курсу со ста долларов – тогда они ходили наравне с рублями, а принимались даже более охотно, но мой спутник увидел у меня деньги – для них большие – и сказал об этом приятелям. Минут через двадцать несколько из них на меня набросились. Один отбил донышко пивной бутылки и этой «розочкой» смог попасть мне в левый глаз. Я пытался не только отбиться, но и сказал, что для них будет лучше меня отпустить – они уже не только забрали бумажник, но и видели какие-то непонятные им документы. Говорил, что так просто для них это не кончится, но один меня повалил, начал душить и последнее, что я услышал:

– Ты что – живым надеешься остаться?

Один из парней в ужасе кричал:

– Не убивайте, не убивайте!

Я потерял сознание, но перед этим успел